Жорес Алфёров

Жорес Алфёров — гениальный российский физик из Питера.

Жорес Алфёров родился 15-го марта 1930 г., Витебск, Белорусская ССР, а скончался 1-го марта 2019 г., Санкт-Петербург — советский и российский учёный-физик.

Отец Жореса Алфёрова - Иван Карпович Алфёров (1894—1982) родился в Чашниках, мать Анна Владимировна Розенблюм (1900—1982) происходила из местечка Крайск.

Привожу информацию со страницы https://zen.yandex.ru/media/belrus/jores-alferov-ne-mog-je-ia-posle-etogo-skazat-chernomyrdinu-katis-so-svoim-domom-podalshe-604e3389011181447b9352f1 :

Жорес Алфёров: «Не мог же я после этого сказать Черномырдину: катись со своим «Домом» подальше»

15 марта 2021 года
92 тыс. прочитали

Легенды Союзного государства

«Комнатный» лазер Жореса Алфёрова

Без открытий нобелевского лауреата – 2000 сегодня трудно представить нашу цивилизацию. Одно из последних интервью знаменитого российского физика, родившегося и выросшего в Белоруссии

Два года назад наш мир оставил великий советский, российский и белорусский учёный, лауреат Нобелевской премии по физике, академик РАН Жорес АЛФЁРОВ. До своего 89-летия Жорес Иванович не дожил всего две недели.

Это интервью я взял у учёного ещё в 2013 году, когда академик Алфёров баллотировался на пост Президента РАН. Жорес Иванович редко общался с журналистами, но тут беседа длилась без малого три часа.

Нам тогда не удалось напечатать материал полностью, многими интересными моментами пришлось пожертвовать. Сегодня восполняю пробел. И снова удивляюсь, как легко и доступно Жорес Иванович мог говорить о сложных вещах. Наверное, и в этом тоже состоит гениальность.


Вице-президент РАН Жорес Алфёров в своём кабинете в Санкт-Петербургском научном центре, 2013 год

Об имени

Мой папа Иван Карпович Алфёров родился и вырос в Белоруссии, в очень бедной семье. Воевал всю Первую мировую на Северо-Западном фронте в четвёртом Мариупольском Её Императорского Величества гусарском полку. Летом 1917-го стал большевиком, Гражданскую начал взводным командиром в Витебском латышском кавалерийском полку Красной Армии, а закончил командиром полка.

Когда родился первый сын, он его назвал Маркс – в честь Карла Маркса. Маркс погиб на фронте в 1944 году. Когда же я должен был родиться, родители ждали девочку и даже приготовили вполне обычное имя – Валерия. Но родился мальчик, а папа тогда прочитал статью про Жана Жореса, основателя французской коммунистической партии.

Папа не разбирался во французских именах и посчитал, что Жан – это фамилия. Так я стал Жоресом. В этой связи со мной произошла одна смешная история.

В 1964 году я поехал на международную конференцию по физике полупроводников в Париж. И там организаторы так и решили, что Жорес – фамилия. И выдали бейдж «А. Jaures».

Я тогда букву «А» перерисовал в эмблему полупроводникового диода, она похожа, а внизу подписал «Alferov». На первом Welcome Party ко мне подошёл американский физик Маршал Нейсон и очень громко возмутился – почему советским учёным дают бейджи с эмблемой диода, а американским – нет? Пришлось ему объяснить. Позже мы стали друзьями.

О переездах

Папа окончил пром-академию и стал инженером. В дипломе было написано «инженер-организатор целлюлозно-бумажной промышленности». По сегодняшнему – менеджер. Готовили таких менеджеров специально для поднятия промышленности.

Такого специалиста кидали на тяжёлый участок, он его поднимал, после чего его перебрасывали дальше. Как правило, каждые два года мы переезжали на новое место жительства. Жили в Сталинграде, в Новосибирске, в Барнауле.

Потом, перед войной, перевели на Сясьстрой – целлюлозно-бумажный комбинат, первенец первой пятилетки. А в апреле 1941 года папу вызвал нарком целлюлозно-бумажной промышленности Николай Николаевич Чеботарев и сказал: «Иван Карпович, мы построили пять заводов пороховой целлюлозы, чтобы порох делать не из хлопка, а из ёлки. Завод №3 – ты директор, сдавай дела и поезжай».

Мы были недовольны. Из-под Ленинграда ехать на Урал, 250 километров на северо-восток от Свердловска. В апреле папа принял завод и приехал нас забирать 22 июня 1941 года. Мы уехали из Ленинграда 26 июня. В сущности, нам повезло, поскольку при других условиях уехать было бы куда сложнее.

О школе

Когда в июне 1945 года мы приехали в Минск, трест, начальником которого стал папа, в частном доме снимал две комнаты для нас. У нас в Минске была замечательная школа. 42-я мы её называли «гвардейская непромокаемая».

Я всегда был отличником, хотя не каждый год, иногда получал и четвёрки. Вообще школ в городе осталось четыре, три женских и одна мужская, и нам ни в чём не отказывали, в пределах разумного. Я был в культсекторе комитета комсомола.

Узнав, что первый секретарь ЦК комсомола Белоруссии Михаил Васильевич Зимянин вернулся из Англии, где выступал на съезде молодежи, я пошёл к нему в ЦК комсомола и сказал: «Михаил Васильевич, мы просим Вас прийти к нам в школу». Он пришёл и прочитал нам великолепную лекцию.

А потом мы решили позвать председателя президиума Верховного Совета БССР Никифора Яковлевича Наталевича. Чтобы он рассказал нам о четвёртом пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства.

Это было в ноябре 1946 года, я уже был в десятом классе. Он принял приглашение и приехал к нам. Но тут всё случилось совсем не так гладко, как в ситуации с Зимяниным. Никифор Яковлевич плохо знал пятилетний план, мы знали его гораздо лучше, на многие вопросы он отвечал неточно или вообще не мог ответить.

Он приехал к нам с охранниками, что нам крайне не понравилось – Зимянин у нас был без охраны. Когда он закончил, мы так немножко вежливо похлопали, вопросы позадавали, он пошёл к директору, а мы пошли на улицу. Было начало ноября и только что выпал первый снег.

Десятый класс в школе – это законодатели, все младшие слушаются. Мы вышли – ребята 3-4-х классов играют в снежки, и мы им сказали: «Сейчас выйдет плохой дядя, изметельте его снежками так, чтобы у него вообще сухого места не осталось».

И вот выходит президент Белоруссии в такой каракулевой шапке, в пальто, ребятишки играют в снежки – раз и шапки нету, воротник поднимает – раз, ему в нос. Он, с охранниками, метров десять бегом бежал до машины от наших школьников.

Об учителях

В нашей школе собрался очень сильный учительский коллектив. Были потрясающий учитель физики Яков Борисович, великолепная учительница литературы, прекрасная учительница географии.

Яков Борисович не представлял, как можно физику не любить. Лаборатории у нас не было, кабинета физического не было, он приходил и читал два урока лекции. И никого не спрашивал.

В конце четверти раздавал контрольную, по результатам которой выставлял четвертные оценки. Я получал то пятёрку, то четвёрку. А в третьей четверти девятого класса вдруг получил три с плюсом.

Всё было решено правильно, но в ответе на задачу я написал «3 570 000». Он красной ручкой перечеркнул жирно и написал – «в этом случае надо писать 3,57 на 10**6».

Я пришёл расстроенный домой, рассказал об этом маме, мама на родительском собрании подошла к учителю и сказала, что её сын очень любит физику и огорчён этой тройкой. Ему это крайне не понравилось.

На следующей лекции он сказал: «Некоторые тут недовольны моими оценками, Алферов – к доске». Опрос продолжался в течение двух уроков. Наконец Яков Борисович закончил и сказал: «Хорошо, физику Вы знаете» – и поставил мне 4 с плюсом.

А после этого до самого окончания школы было так: он что-то рассказывает на уроке и вдруг обращается ко мне: «А что думает Алфёров?» Я вставал и говорил, что мог, и тут же в журнале появлялась жирная пятёрка. Зная, что я увлекаюсь электроникой, он сказал, что лучше всего ей учат в ЛЭТИ, в Ленинграде. А папа мой говорил: «Ну что ты выбрал эту электронику? Электронов никто не видел».

Об институте

На втором курсе я сделал доклад о работах по фотоэффекту русского физика Александра Столетова.

Доклад понравился Наталье Николаевне Созиной, она позвала меня работать на кафедре физики вакуума, и я с удовольствием согласился. Сначала работал бесплатно, а потом Наталья Николаевна говорит: «Вы с утра до ночи тут просиживаете, давайте я оформлю вас на полставки инженера. И я на 4-5 курсе получал 650 рублей стипендию и 550 рублей полставки инженера – всего 1200 рублей.

Придя в начале 1953 года в мой горячо любимый физтех, я вначале получал 900 рублей. То есть, я стал меньше получать, чем студентом. Ну и дальше я стал заниматься полупроводниками.

Я учился на факультете вакуумной электроники. Между прочим, Джек Килби, мой коллега по Нобелевской премии, окончил тоже вакуумную электронику, только вдали от Санкт-Петербурга, в Иллинойском университете. А дальше, конечно, мне очень крупно повезло.

Ну, во-первых, я добился распределения на работу в физтех. Меня Наталья Николаевна хотела оставить на кафедре, но я узнал, что в физтехе есть три вакансии, и сказал: «Ни при каких обстоятельствах! Раз есть физтех, помогите. Сделайте так, чтобы я был там».

У неё муж был секретарь парткома института, для него ничего невозможного не было, и меня распределили в физтех.

Я не знал тогда, что Абрам Федорович уже ушёл из института, не знал подробностей его трагических последних лет. Я написал маме письмо: «Мама, я иду работать в физтех, где работает Абрам Федорович Иоффе».


Жоресом Алфёрова назвали в честь лидера французских коммунистов Жана Жореса. Ленинград, 1979 год

О Физтехе

В физтех пришёл 30 января 1953 года. Тогда заведующим сектором в лаборатории полупроводников был кандидат физ-мат наук Владимир Максимович Тучкевич, ставший потом академиком и Героем Социалистического Труда.

Он у меня спросил: «Осциллограф включать умеете?», а когда узнал, что я два года работал на ставке инженера, сразу повёл в лабораторию. Мы тогда выполняли специальное задание правительства, тема «плоскость», создание первых советских транзисторов на PN-переходах.

Транзисторы – это для того времени новая физика и новая технология. Так я сразу попал на чрезвычайно интересное, важное и новое направление. У меня есть лабораторный журнал, в котором записано, что наш транзистор с приличными характеристиками, сделан мною 5 марта 1953 года.

Об открытиях

Я с гордостью могу сказать, что мы основоположники физики и технологии полупроводниковых гетероструктур.

У меня сперва была одна лаборатория, потом уже отделение, группа лабораторий, а сегодня в России таких лабораторий очень много.

Если в 1966–1967-м мне многие говорили: «Из этого ничего не получится», то сегодня в программе любой международной конференции гетероструктуры составляют половину, а иногда три четверти и более докладов и прочее.

Непосредственно из нашей лаборатории вышли первые комнатные лазеры.

А первые непрерывные комнатные лазеры – это что? Волоконно-оптическая связь. Все волоконно-оптические линии связи для телефонов, для Интернета, для чего угодно, там источником сигнала выступают полупроводниковые лазеры на гетероструктуре, наши лазеры. Модифицированные, усовершенствованные, но наши.

Лазерная указка, которую Вы используете, когда делаете доклады, это наш лазер. Когда по кабелю идёт телевизионный сигнал – это наш лазер. Когда кассир в супермаркете штрихкод с товара считывает – это наш лазер.

О гетероструктурах

Гетероструктура – это полупроводниковая структура, в которой меняется химический состав. Меняя химический состав, Вы управляете свойствами материала. В одной структуре реализованы разные полупроводниковые материалы.

Для массы полупроводниковых приборов часто для одного дела нужен материал с малой шириной зоны, а для другого – с большой. Герберт Кремер (с которым Жорес Иванович разделил Нобелевскую премию, ред.) теоретик.

Он свои теоретические работы по гетероструктурам публиковал в 1950-е годы, намного раньше меня. Я стал заниматься ими только в конце 1962-го. Поэтому он пионер. Но он теоретик. А мы пионеры тоже, но практики.

У нас была первая идея полупроводникового лазера, оптического ограничения, оптического волновода для лазеров. Мы довольно рано поняли одну принципиально важную вещь.

Гетероструктуры в целом позволяют создавать принципиально новый класс материалов и на их основе можно иначе управлять потоками электронов и фотонов и создать новую электронику. Я тогда говорил своему другу Боре Захарчене, его уже с нами нет: «Боря, я гетеропереходирую всю электронику».

Была создана небольшая группа и уже к 1968-му мы смогли обогнать американцев, потому что у нас был более широкий подход. Они на это дело смотрели только как на улучшение параметра лазеров.

Мы же решали принципиальную задачу, но сконцентрировав первые усилия на лазерах, потом перешли на солнечные батареи, потом на транзисторы.

Лазеры – прекрасное изобретение, полупроводниковые лазеры – великолепное. Это были компактные приборы, крошки, но они работали только при температурах жидкого азота и жидкого гелия. А наша идея дала возможность им работать при комнатной температуре. Открылась новая область физики полупроводников.

Но чтобы всё это родилось, нужно иметь материалы, где нужные свойства реализуются без дефектов. Для нас было с самого начала ясно – массу полезных эффектов можно получить, используя арсенид алюминия или арсенид галлия.

Но арсенид алюминия химически нестабилен, если его не покрыть слоем керосина он быстро распадается на щелочь и газ. Ну кто же будет делать приборы, которые превратятся в щелочь и в газ? Поэтому мы считали, что это не перспективно. И не только мы, а и другие так считали.

Поэтому мы начали с системы мышьяк-галлий-фосфор. Потратили пару лет на разработку системы, получили лазер, но он снова функционировал только при температуре жидкого азота. Ребята у меня работали молодые, выпускники, постарше был только Дима Третьяков, блестящий физхимик.

Однажды он пришёл ко мне и говорит: «В столе у Саши Барщевского (он сейчас работает в Штатах) лежат поликристаллические кристаллики твёрдых растворов галлий-алюминий-мышьяк. Лежат уже несколько лет и с ними ничего не случилось».

Мы попробовали их использовать – и всё получилось. Таким образом мы нашли стабильный материал, пригодный для электроники. В 1968 году мы послали первую статью, а потом узнали, что два американца сделали то же самое и тоже послали статью. Правда, послали её чуть позже, а опубликовали – чуть раньше, но это неважно.

Летом 1969-го, после того, как статья вышла, меня пригласили на конференцию в Америку. Должна была поехать делегация, но в последний момент не оказалось денег, и нас сделали туристической группой.

А, значит, нужно было платить приличные деньги за пролёт и проживание. Зарплата у меня 400 рублей, а платить нужно рублей 700, так что я призадумался.

Бывший директор нашего института, вице-президент Академии наук СССР Борис Павлович Константинов, замечательный человек, прекрасный физик, получивший за работы по водородной бомбе звание Героя труд, членкора, позже ставший академиком и лауреатом Сталинской, Ленинских премий, в это время был безнадёжно болен.

Он пришёл в институт, позвал меня и сказал: «Жорес Иванович, нужно, чтобы американцы знали Ваши работы, не отказывайтесь ехать, я, может быть, смогу оплатить Вам транспортные расходы».

Это был его предсмертный подарок. Борис Павлович умер в начале июля. А в августе я поехал на эту конференцию и сделал там доклад, который рванул не хуже бомбы. То, над чем бились великие умы всего мира, комнатные лазеры – созданы в России.


Здесь, в лаборатории Физтеха им. Иоффе, рождались те самые комнатные лазеры, с которыми мы сейчас сталкиваемся повсюду, 1984 год

О советской Академии Наук

Тогда нашей Академией наук руководил замечательный физик Мстислав Всеволодович Келдыш. Этот человек в моей жизни сыграл огромную роль. В 1971 году он, президент Академии наук приехал в Ленинград, в наш институт и в мою лабораторию.

Меня об этом предупредили поздно. Я на машине примчался, прибежал в свой кабинетик метров в 15, сел и тут входят – Келдыш, Прохоров, Овчинников, Георгий Константинович Скрябин, Миллионщиков – ну, весь президиум.

Последним запыхавшись входит наш директор, академик Владимир Максимович Тучкевич и говорит: «Жорес, у Вас три минуты». То есть я за три минуты должен всё рассказать. Я говорю: «Мстислав Всеволодович, как доехали?» Он говорит: «Хорошо». «Как здоровье?» «И здоровье нормальное».

Я говорю: «Ну так я Вам желаю, чтобы и дальше всё было успешно и со здоровьем, и так далее. Что ещё за три минуты я могу сказать?» Мстислав Всеволодович улыбнулся и сказал: «Жорес Иванович, у Вас столько времени, сколько Вы считаете нужным».

Он провел у меня в лаборатории два с половиной часа. Вся его программа была сломана. Я ему очень многое показал прямо в эксперименте, рассказал о значении гетероструктур и прочее. Он был далёк по своей специальности от нас, но задавал правильные вопросы.

Мстислав Всеволодович много помогал нам и позже. Когда мы были выдвинуты на Ленинскую премию, на пленуме он назвал нашу работу «революцией в электронике». Тогда были так называемые спец-места, а меня выдвинули в члены-корреспонденты АН СССР по специальности техническая физика, по которой было только два спец-места.

И даже если бы я получил больше голосов, чем кандидаты из оборонных министерств, то я бы не стал членом-корреспондентом.

Келдыш обратил на это внимание, и сказал Тучкевичу: «Чтобы завтра в девять утра у меня лежало заявление Алферова о том, что он просит баллотироваться в членкоры по другой вакансии».

Владимир Максимович полетел на самолете, пришёл ко мне и сказал: «Мстислав Всеволодович просил Вас переписать заявление». Я переписал. Мстислав Всеволодович понимал, что когда эти работы будет вести член-корреспондент Алфёров, развиваться им будет легче.

И я стал членкором в 1972 году. А в 1979-м уже президентом был Анатолий Петрович Александров, и он сделал всё, чтобы я стал академиком. Он знал меня давно, и он понимал значение гетероструктур. С моей точки зрения, главное назначение научного руководителя – вовремя поддержать перспективное научное исследование. А для этого надо иметь вкус к науке.

Понимаете, при Хрущёве, Брежневе и кусочек при Сталине я занимался в Академии наук наукой — при Несмеянове, Келдыше, Александрове. И они оказывали гораздо более сильное влияние на науку, чем Хрущёв или Брежнев.

Келдыш был просто великий человек. Это потрясающая личность и потрясающий учёный. Мы это всегда ценим. Я могу вам сказать с полной ответственностью за свои слова – проживи Сергей Павлович Королев чуть дольше, и он, и Келдыш были бы лауреатами Нобелевской премии.

Нобелевский комитет был готов после полёта Гагарина, спустя некоторое время, рассмотреть, если представят все материалы, хотя эти работы были закрытыми.

Но Келдыш ещё и потрясающий математик. Я не математик, я физик-экспериментатор и инженер-физик, но то, что он сделал – флаттер, знаете, крылья отваливаются, в резонанс приходят – до теории флаттера Келдыша флаттер был и крылья отваливались, а после него флаттера нет.

Потом была проблема шасси. Шасси при посадке начинало дрожать, как танец шимми и это получило название – шимми. Келдыш дал эту теорию и шимми не стало. Так что, понимаете, не зря он в 35 лет стал академиком.

Я Несмеянова видел несколько раз и разговаривал с ним, но с Мстиславом Всеволодовичем Келдышем и Анатолием Петровичем Александровым я уже взаимодействовал и, конечно, получал огромное удовольствие от встреч и с тем, и с другим.

У Анатолия Петровича был потрясающий государственный подход к любой проблеме. Он умел сразу, когда Вы ему рассказываете новое явление или ещё что-то, он сразу же смотрел – а какая от этого будет польза стране.

Ну и потом у Анатолия Петровича было уникальное чувство юмора. Пример классический этого дела уже в 1980-е годы. Михаил Владимирович Волкенштейн, замечательный биофизик, спектроскопист, встаёт на собрании и говорит – Анатолий Петрович, ну что происходит, Джуна, экстрасенсы ещё там какие-то – ну, пора уже бороться с этой лженаукой.

Анатолий Петрович отвечает: «Михаил Владимирович, в смутные времена это всегда появляется. Я помню, как в 1916 году мои двоюродные сестры занимались спиритизмом и вызывали дух Льва Толстого и Антона Чехова, и мой отец им говорил: «Я могу ещё принять, что Вы можете вызвать дух Льва Толстого или Чехова, но, чтобы они с Вами, дурами, по два часа разговаривали, в это я никогда не поверю». Вот это, я считаю, блестящий ответ.

О Нобелевской премии

Десятого октября 2000 года звонят по телефону моего заместителя из Шведской академии наук и просят меня обязательно позвать. Я сразу думаю: «Сегодня вторник, Нобелевские премии по физике обычно присуждаются по средам. Чего они звонят во вторник?»

Взял трубку, там главный учёный секретарь академии, профессор Норби: «Профессор Алфёров, мы очень рады поздравить Вас с присуждением Нобелевской премии!» Институт сразу прекратил работу, а часам к двум мы уже ликвидировали все спиртные запасы, какие нашли.

Процедура вручения была очень торжественной, с репетицией. Роль короля на ней сыграл исполнительный директор Нобелевского фонда Майкл Сульман, внук личного помощника и душеприказчика Альфреда Нобеля.

Мне сначала разрешили пригласить 12 друзей и знакомых, потом увеличили число до 18. А дальше позвонил Евгений Примаков: «Почему ты не включил меня?» Я позвонил в Швецию: что делать, исключить кого-то или мне дадут ещё одно место? В результате у меня получилась самая массовая делегация.

О фундаментальных исследованиях

Американцы сделали в начале 1980-х годов в организационном плане большую глупость. Крупнейшие американские фирмы – Bell Telephone, IBM, General Electric, Westinghouse, Xerox и многие другие – имели мощнейшие исследовательские центры, и в этих центрах велись фундаментальные исследования.

Не случайно Bell Telephone родила 16 нобелевских лауреатов и General Electric – штук пять. У нас в СССР Физический институт имени Лебедева, ФИАН – 7 нобелевских лауреатов родил. Мой Ленинградский ФТИ имени Иоффе двоих – Николая Николаевича Семёнова и меня.

Из физтеха (МФТИ) – Пётр Капица, Лев Ландау и Алёша Абрикосов. Вот и все центры, откуда вышли нобелевские лауреаты в нашей стране. А в Штатах только на Bell Telephone – 16.

Я часто рассказываю на лекциях, как в 1945 году Мелвин Келли, исполнительный директор Bell Telephone, создавал группу, которая создала транзистор.

Когда он ставил задачу создания электронного ключа, чтобы он вместо механического реле переключал телефонные аппараты, Келли сказал: «Очень важно, если, помимо этой работы, вы проведёте исследования, которые подтвердят принципы квантовой механики для конденсированного состояния».

Вот когда топ-менеджер, занятый практическими делами, так формулирует задачи для учёных, когда бизнес волнуется интересами науки, в этой компании будет всё в порядке. И поэтому там 16 нобелевских лауреатов.

А в начале 1980-х в этих компаниях руководство стало говорить так: «Эти учёные, которым мы платим деньги, публикуют свои статьи в научных журналах, и их результатами могут пользоваться все. Мы должны это прекратить, пусть делают то, что мы им говорим, то, на чём мы можем заработать».

И стали сворачивать фундаментальные исследования. От этого США много потеряли. Потому что руководство компаний не понимало одной принципиальной вещи: по-настоящему новые открытия, новые фундаментальные исследования рождают новую идеологию.

И та компания, тот коллектив учёных, который раньше других эту новую идеологию освоил, получает огромные преимущества. Именно на такой новой идеологии мы обогнали американцев в гетероструктурах, именно на этом Bell Telephone в 1940–1950-е годы выигрывала и непрямым образом заработала миллиарды.

О военной науке

Военные исследования и разработки всегда ставились государствами во главу угла. Война, к сожалению, существует с незапамятных времён, а успех в ней всегда требовал – и в Древнем Риме, и в Древней Греции – развития технологий.

В СССР был десяток министерств оборонно-промышленного комплекса, куда входили Минсредмаш, Минатом, Минобщемаш, Минэлектронпром, Минрадиопром, Минсудпром, Минавиапром и т.д. Эта десятка производила 60% высокотехнологичной гражданской продукции.

Там и телевизоры, и радиоприёмные устройства, и холодильники, и многое другое, всё это делалось на наших оборонных предприятиях. Потому что там технология была выше.

Каждое из этих министерств имело своё главное научно-техническое управление, которое взаимодействовало с Академией наук СССР. Не распадись СССР, каждое из этих министерств могло бы стать транснациональной корпорацией, которая была бы мощным конкурентом их транснациональным корпорациям.

Мы это бездарно, не по-хозяйски развалили, разворовали, растратили. Только в 2000-е годы стали обратно собирать. Но уже у нас нет всего Союза, многого нет, мы должны в этих условиях думать, как всё возродить. И здесь снова Академия наук может сыграть очень важную роль.

О созданном университете

Проект первого нашего корпуса был готов ещё в 1989 году. А 21 августа 1991 года – вы знаете, что это за дата – мэр Санкт-Петербурга Собчак утвердил выделение нам земельного участка для строительства.

На 1992 год я, как вице-президент Академии наук СССР, заложил в бюджет средства для строительства, но они в 1992 году стали трухой, бумажками – рубль упал сначала в 30, потом в 100, а потом в 300 раз – строить нельзя.

В 1995-м на меня вышли люди премьер-министра Виктора Степановича Черномырдина и попросили войти в новое движение «Наш дом – Россия». А я уже раньше был народным депутатом СССР. В 1989 году дал согласие баллотироваться, считая, что я там буду помогать науке.

Вместо этого получил развал СССР и крайнее неудовлетворение от своей общественной деятельности. И я сказал: «Избавьте, я не хочу никаких политических штучек-дрючек».

А в сентябре на каком-то совещании, проходя мимо меня, Виктор Степанович говорит: «Мы с Вами вечером встретимся». Хорошо, почему бы нет. Садимся после совещания в его машину и едем на Каменный остров, в резиденцию первых лиц. С нами едет охрана.

Никогда не забуду – они снимают куртки, а там – лимонки, автоматы, я никогда охранников нашего правительства не видел в таком вооружении. Пошли на второй этаж, принесли нам бутылочку коньяку, коробочку конфет и мы проговорили часа полтора.

Я рассказывал об идеологии Научно-образовательного центра и основной смысл был такой – школьники и академики под одной крышей. Если всё под одной крышей – и лицей, и факультет, и лаборатории, то школьник пойдёт к нам.

Мы его инфицируем наукой в раннем возрасте. Потому, что для школьника авторитет не академик, а старшеклассник. Виктор Степанович говорит: «Вы, академики, не авторитет для школьника?» Я говорю: «Нет». И это ему понравилось.

Буквально через пару дней мне звонит первый замминистра финансов Андрей Вавилов: «На Вашем письме о строительстве есть резолюция о выделении Вам денег, 8 млн. долларов».

Прошло ещё три дня, звонит помощник Черномырдина и говорит: «Жорес Иванович, как насчёт «Наш дом – Россия»?» Извините, простите, но я говорю – да. Ну не могу я, получив 8 млн долларов на строительство дорогого для меня дома, сказать: «Виктор Степанович, катись со своим «домом» подальше».

Потом почти все премьеры на университет давали: Примаков 600 тысяч дал, Степашин и Путин по полмиллиона. Спустя какое-то время меня встретил Кириенко и сказал, что он приносит извинения, но он такое короткое время был премьер-министром, что не успел дать нам деньги на этот корпус.

А второй дом-корпус родился так. 2000 год, объявлено, что я нобелевский лауреат, а на следующий день мне нужно быть в Госдуме. Я утром рано выезжаю с дачи, у меня в машине ещё такой телефон а-ля мобильный, мне звонок.

Спецсвязь: «С вами будет говорить президент Путин». Но получается так, что я его слышу, а он меня нет. А он в Бишкеке. Снова звонят, теперь наоборот: он меня слышит, я его нет.

Мне говорят – Вам позвонят из Москвы. На следующий день я в Москве, мне говорят: «Завтра Вас ждут в Кремле у Президента». А я Владимира Владимировича знаю с 1989 года, когда он только вернулся из Дрездена и был помощником у Собчака по международным делам.

И когда мы встретились, он был искренне рад. Вот он по-настоящему гордился российской Нобелевской премией. Мы посидели часок вместе и обсудили массу проблем. Я написал бумагу, в которой просил построить новое здание для нашего Научно-образовательного центра. И мы получили второй замечательный корпус.

1 из 2


Лауреат нобелевской премии Жорес Алфёров и Президент России Владимир Путин. Фото: Wikipedia.org

О Российской академии наук

Сегодня вокруг Академии наук идут настоящие войны. Кто-то считает её неэффективной, устаревшей, «нереформируемой». Раздаются даже голоса, и достаточно высокие, предлагающие её ликвидировать. Вы же выступаете, как один из главных и последовательных её защитников.

Не понимать значение и роль Российской академии наук может только человек, абсолютно с ней незнакомый. Мы вполне можем гордиться тем, что она сделала. И не только мировыми открытиями во всех областях науки, а тем, что она изменила роль страны в новых технологиях.

Покорение космоса, атомный проект – это всё Академия наук. Расскажу очень короткую историю. Основным научным учреждением атомного проекта была Лаборатория № 2 – будущий Курчатовский институт Академии наук СССР.

Её создал Абрам Фёдорович Иоффе как подразделение Академии наук СССР. Но в 1946 году, когда атомный проект только набрал силу, чиновники в правительстве прежде всего, связанные с НКВД, вдруг заявили, что это непорядок, когда учреждение деньги получает от правительства, а числится в Академии наук.

И тогда появилось предложение – пусть Лаборатория будет в системе НКВД или просто при Совнаркоме. Уже вопрос был почти решён, но Лаврентий Берия – председатель спецкомитета – сказал: «Весь научный потенциал «двойки», все идеи идут из Академии наук и не важно, откуда и как она получает деньги. Она была, есть и останется в составе Академии наук СССР». Вот Вам и ответ.

У нашей академии есть большие достижения, есть работы мирового класса, которые порождают новые технологии.

Мы проводили научную сессию нашего отделения нанотехнологий и информационных технологий, а это, между прочим, первое междисциплинарное отделение в нашей академии.

Все другие – физическое, химическое, физиологии медицины, историко-филологическое – обычные, а нанотехнологий и информационных технологий – междисциплинарное.

Там работают и биологи, и физики, и химики, и материаловеды. На этой сессии представлены блестящие доклады и работы.

Работы Александра Соболева и Георгия Георгиева (Институт биологии гена РАН. – Прим. ред.) по адресной доставке нанолекарств, Константина Скрябина (Центр «Биоинженерия» РАН. – Прим. ред.), замечательно развивающего генетическую программу.

Так что потенциал у академии есть. Мы сегодня много занимаемся бионанотехнологиями и хотим учить ребят не только физике и математике, но биологии и медицине.

Коллега по Сколковскому совету, Роджер Корнберг, нобелевский лауреат, блестящий биохимик, мне как-то сказал: «Создание новых лекарств требует знания квантовой механики».

И это правильный подход, в том числе и к образованию. И мы его реализуем здесь, в рамках нашего Академического университета. Но в России есть всякие строгие правила и прочее, которые надо менять.

Если Вы делаете новую вещь, Вам нужны новые правила, в старых Вы её не сделаете. Который год не могу получить дополнительное финансирование моего университета, чтобы открыть новые кафедры. Финансирование выдаётся исходя из расчёта того, что есть.

Но из расчёта того, что есть, я никогда не сделаю то, что надо. Поэтому я уговорил Нарышкина и Жукова в Госдуме о дополнительном финансировании, они приняли постановление, а Минфин сказал – нет, это не проходит по правилам.

В советские времена правительство поручало нам сделать новые вещи, поскольку было известно, что «там» оно есть, а у нас – ещё нет. Когда мы что-то предлагали, конечно, мы просили и новые лаборатории, и оборудование, и валюту. И это давалось специальными постановлениями, но давалась при этом и задача, которую нужно решить.

Причём в параллель нескольким организациям, чтобы они соревновались. А сегодня, вместо того чтобы решать задачи и распределять обязанности для её решения, начинают делить деньги. И вот это – по правилам. Но для новых задач такие правила не годятся.

О российской науке

Самая большая проблема отечественной науки сегодня даже не низкое финансирование. Финансирование в 2000-е годы изменилось кардинально. Это в 90-е был полный кошмар. Я директор крупнейшего физического института, и у меня бюджет в 1992 году упал в 20 раз.

У меня не было денег ни на то, чтобы вывезти мусор, ни чтобы заплатить за электричество. Моя зарплата такая, что я продаю японскую электронику, чтобы купить продукты.

Я за все эти смутные годы ни разу не поехал за границу за счёт академии или института, только за счёт принимающей стороны. Теперь деньги есть, но их ещё по-прежнему заметно меньше, чем в советские времена. Раза в три примерно.

Но главная проблема другая. Это невостребованность наших научных результатов экономикой и обществом. Почему мы любим вспоминать советский период? Потому что мы были нужны. А когда Вы нужны, и деньги находятся, и лабораторию новую построят, и оборудование закупят.

Я практически всю жизнь был связан с электронной промышленностью. В 1985-м министр Владислав Колесников сказал мне: «Проснулся в холодном поту. Мне приснилось, что нет «Планара». А нет «Планара» – нет электроники в СССР».

«Планар» – это компания в Минске, где на глубине 7 – 8 метров в «чистых комнатах» поставлено производство так называемых «степперов». Степпер – это машина, переносящая изображение сложнейшей большой интегральной схемы на кремниевую пластину.

Их в то время делали всего три страны – США, СССР и Голландия. Мы делали не хуже, но заметно дешевле. Главный топологический размер кремниевой интегральной схемы был 0,8 и 1 микрон. И она была одинаковая – что в СССР, что в Голландии, что в Штатах.

В 1992-м сон сбылся, Россия осталась без Минска и без «Планара». Завод выжил благодаря заказам из Китая и некоторой поддержки из Зеленограда. Сегодня Intel работает на размере 22 нанометра, Франция, Израиль, США, Китай делают 45 нанометров.

А мы только осваиваем 90 нанометров. За эти 20 лет мы потеряли массу технологий, основы которых были у нас заложены. И это случилось не только с электронной промышленностью. Можно забыть о политике, демократии, обо всём, но, разрезав на 15 частей могучую систему, мы подорвали нашу экономическую мощь.

Электронная промышленность была во всех 15 республиках. А сегодня она только в России, причём заметно меньше, чем было раньше, и в Беларуси, а больше её нигде нет.

Наш Президент сформулировал задачу страны, когда сказал, что к 2020 году необходимо обеспечить 25 миллионов рабочих мест в секторе высоких технологий. Потом он мне сказал, что имел в виду в первую очередь бизнес.

Я ответил: «Неправда, это задача для всей страны. Потому что это требует и развития собственных научных исследований и разработок, это требует и изменения в системе образования. Мы иначе должны готовить специалистов для решения новых задач. Только вернув стране лидирующие позиции в науке и высоких технологиях, мы можем обеспечить её процветание. Мы были в списке мировых лидеров, и мы должны вернуть себе эти позиции.

Мы сейчас работаем с массой интересных и перспективных проектов. Но для того, чтобы их осуществлять, нужны деньги. И очень важно, чтобы эти результаты были востребованы промышленностью. У нас иногда рассуждают так: «Мы – фундаментальная наука», но фундаментальная наука будет развиваться только тогда, когда есть экономика на хайтеке. В этом отношении я люблю цитировать моего хорошего знакомого – Джорджа Портера, бывшего президентом Лондонского королевского общества: «Наука вся прикладная, только какие-то приложения возникают быстро, а какие-то – через столетия». Всё, чем мы живём, всё, чем мы пользуемся, – это приложение научных исследований, которые когда-то были фундаментальными.

О секрете долголетия

Я до сих пор более-менее эффективно работаю, потому что в 1980 году построил дачу в посёлке Комарово под Ленинградом. В 1949 году студентами вместе с приятелем мы из Репина пошли пешком до Комарова.

Увидел дачи академиков, поинтересовался: что это такое? Мне объяснили: Сталин подарил всем советским академикам дачи, и теперь это академический посёлок. Я тогда подумал: «Нужно обязательно стать академиком и поселиться в Комарове».

И я стал академиком. Построил дачу на месте сгоревший дачи Льва Семёновича Берга, выдающегося зоолога, географа. Построил по старому проекту, как и было при Сталине, дачу и гараж-сторожку.

Первый звонок был от директора «Ленфильма»: «Поздравляю с новосельем, но мы очень огорчены. Мы всё время снимали военные фильмы на этой сгоревшей даче». Я говорю: «Приезжайте снимать послевоенное восстановление».

А в 1990 году подумал: зачем мне тёплый гараж? Сделаю в нём плавательный бассейн. И сделал, длиной 7,5 метра, шириной 2,2, глубиной 1,4. Тогда я заплатил за это 8 тысяч рублей.

С тех пор, когда я в Петербурге, каждый мой день начинается с того, что я иду в сторожку и проплываю 300, а иногда 400 метров. Сегодня я проплыл 350 метров.

О белорусской академии

Беларусь, в отличие от всех остальных постсоветских республик, сохранила высокотехнологичную промышленность. Там тоже поначалу шло разграбление на всю катушку.

В начале 1990-х республика была в таких же руинах, как и всё остальное постсоветское пространство. Но в 1995-м с избранием нового президента всё разграбление остановилось.

БЕЛАЗ заработал в полную силу, «Интеграл» заработал, «Горизонт» заработал, «Планар» стал понемногу воскресать… Вначале из республики тоже уезжали ребята, и учёные, и инженеры, и конструкторы. Но когда появились заказы от промышленности, академические институты тоже ожили.

Белорусская Академия наук на самом деле достаточно маленькая. Она хоть и была создана в 1929 году, но масштаб её в СССР был невелик. В период научного расцвета Ленинграда, в 1980-е годы, вся Бел-академия была по численности сотрудников и по числу институтов меньше Ленинградского научного центра. Но она работала, и работала эффективно.

Физику туда привезли ленинградцы – Борис Иванович Степанов, Антон Никифорович Севченко и Михаил Алексеевич Илюшевич. Их выбрали академиками в 1955 году, тогда и возникла белорусская физика. И она стала развиваться.

И полупроводники – особенно оптика, люминесценция, электроника – база в Белорусской ССР по этим направления была достаточно серьёзной. Сегодня и ФТИ РАН, и ряд наших питерских биологических лабораторий – мы дружим и сотрудничаем с институтами НАНБ.

По общему потенциалу они, конечно, значительно слабее нас, но в целом каждый институт и группа там не хуже, чем хорошие группы и лаборатории здесь в России. И у них есть госзаказ. У нас есть и совместные соглашения.

Например, Георгий Павлович Георгиев (академик РАН, директор Института биологии гена РАН. – Ред.) успешно работает с биологами-клеточниками из Беларуси. Член-корреспондент РАН Виктор Михайлович Устинов и мои питомцы по полупроводниковым лазерам плодотворно работают с белорусским Институтом физики имени Степанова.

Очень многое сделал в Беларуси для науки Михаил Владимирович Мясникович, перешедший на пост председателя НАНБ с должности руководителя администрации президента.

Став потом премьер-министром, он знал потенциал академии и здорово ей помогал. Там тоже много проблем, прежде всего инвестиционных, но это работающая, действующая академия наук, с которой можно и должно сотрудничать и работать вместе.

О политике

Я стараюсь от неё дистанцироваться. У меня был неприятный опыт занятий политикой. Когда-то я был народным депутатом СССР. Харитон был депутатом Верховного совета, Курчатов, Александров, Келдыш.

Тогда они занимались подготовкой законов, предложений для развития науки и образования, работали в комитетах высокотехнологичных отраслей промышленности, науки, образования, здравоохранения.

Поэтому я в 1989 году дал согласие баллотироваться в народные депутаты СССР, считая, что буду заниматься тем же самым. Вместо этого я получил развал СССР и крайнее неудовлетворение от моей общественной деятельности.

И когда мне сейчас предлагают войти в какое-нибудь политическое движение, я говорю – избавьте, у меня свои дела, я не хочу никаких политических штучек. Поэтому сегодня ни в какой партии не состою. Моя единственная партия – Академия наук России.


С супругой Тамарой Георгиевной на вечере, посвящённом 80-летию учёного. Хотя Жорес Иванович проходил в Госдуму по спискам КПРФ, в её рядах он никогда не состоял. На вопросы всегда отвечал: «Моя партия – Академия наук!»

О силе Союза

Мы один народ, и сила нашего Союза России и Беларуси главным образом заключается в дружбе и в настоящем сотрудничестве. Сотрудничестве, которое поможет нам использовать те преимущества, которые достигнуты в Беларуси благодаря очень разумной политике.

Страна сохранила высокотехнологичную промышленность, сохранила на высоком уровне белорусскую науку, образование. А Россия могла бы быть для Беларуси большим рынком как для высокотехнологичной, так и для всей прочей продукции.

Для меня День единения народов России и Беларуси (2 апреля, ред.) – большой праздник. Я сам, хоть и живу в России, в Санкт-Петербурге, белорус.

Я родом из Витебской области, школу окончил в Минске, учился в Белорусском политехе, ныне – БНТУ. Поэтому для меня этот праздник особенно близок. Наши народы всегда вместе и должны быть вместе. К взаимному благу обеих наших стран.

!…

Приглашаю всех высказываться в Комментариях. Критику и обмен опытом одобряю и приветствую. В особо хороших комментариях сохраняю ссылку на сайт автора!

И не забывайте, пожалуйста, нажимать на кнопки социальных сетей, которые расположены под текстом каждой страницы сайта.
Жорес АлфёровПродолжение тут…

Deviz_8

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Можно использовать следующие HTML-теги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <strike> <strong>

Проверка комментариев включена. Прежде чем Ваши комментарии будут опубликованы пройдет какое-то время.